Ольга Балла

«Волны Жизни достигнут меня»

О стихах Евгения Борщёва.

Поэтику ЕБ определило то, что он работал в ситуации культурного взрыва, беспрецедентного сразу для нескольких живших поколений. Он и его сопластники делали культуру в её текучем, горячем состоянии, писали её — по собственному, видимо, чувству — с чистого листа, — чувствовали себя первооткрывателями, первопроходцами.

Насколько можно судить на основе прочитанного — я совсем не уверена, что оно совсем уж репрезентативно, ЕБ написал очень много, а мне удалось прочитать всего несколько стихотворений, — ему совершенно чужда ироническая, отстраняющаяся позиция (в отношении культуры ли — постмодернизм для него ещё не настал — мира ли вообще, самого ли себя). Он крайне серьёзен («Я заявляю совершенно серьёзно…»), даже — пафосен и декларативен (что в 90-е было уже совсем не в мэйнстриме), «я» его стихов — героическое, жертвенное, среди важнейших его ценностей — самоотдача (большими буквами написанное: «ВОТ МОИ РУКИ / ВОТ МОЁ СЕРДЦЕ»). Но чего там, с другой стороны, тоже нет, — это социальных идеалов и программ. Тут, как у юной Цветаевой: «Чтобы в мире было двое — / я  и мир». Вот у ЕБ тоже взаимодействуют эти два партнёра — на равных: человек (даже не обязательно он сам = лирический субъект) и мир, человек и природные стихии: вода (в облике, например, дождя, — который для него событие и метафизическое тоже: «капли дождя / из белого в чёрное льют»), огонь (этот последний, как стихия уже не только природная, иногда пишется с большой буквы: «Только бы Огонь захлестнул / нас без остатка»); в том числе — стихии, взаимоборствующие («огонь перехлестнёт дождь») и вообще взаимодействующие друг с другом («время начинает с морем неба пересуды»), обширные области мира: небо, земля («небо прильнёт к земле»); эта последняя — одушевлена («Земля приняла / детей своих»), как, впрочем, вероятно, и всё остальное.

Человек в его представлении соразмерен миру — он может (хотя бы потенциально — даже если актуальному лирическому субъекту такое не удаётся — «ногами упереться в лето, / руками погладить Луну»; может повесить на гвоздь «гроздь упавших звёзд»; а мир, в свою очередь, настолько чувствует человека, что ветер способен быть эхом от его танца; может смеяться над человеком — «ветер смеяться надо мною станет», «ветер посмеяться надо мною хочет» (человек явно небезразличен миру!).

Вообще тексты ЕБ кажутся мне куда скорее (нео)языческими, чем христианскими; хотя, может быть, то, что попалось мне на глаза, написано ещё до его обращения, — страстным христианином, насколько я понимаю, ЕБ стал уже в 90-е. — Стихи его населены языческими сущностями таинственной и сложной природы, собственные имена которых пишутся неизменно с: Иволга, Пекарь Синих Трав, Акробат Мёртвых Лун, Птицы Скромных Полей и Лесов, множественные Икары, Дым Простуженных Ртов, Радуга Спящих Сердец; сам Дьявол Страха тут тоже не очень-то христианский; более того, он смертен! — уничтожить его может некоторый «Семичай». В другом стихотворении «Табун уставших солнц / ведёт на водопой / пастушка Ночь». (Ночь — один из довольно частотных персонажей, хотя имя её он не всегда пишет с большой буквы — у него явно личностна — и не она одна.) Мир в целом — тоже некоторая личность (например, он может смотреть «в свои же зеркала»). Мысли телесны: они способны упереться пятками в глаза того, кто их мыслит.

За всем этим явно стоит какая-то сложная космология, может быть, не продуманная, а лишь намеченная; возможно, вообще моментальная (или много разных моментальных!); представление о мире, в котором явно есть если не добро и зло, то уж точно истинное и ложное: «Ритм твоего сердца наставит / на Истинный Путь». Куда ведёт Истинный Путь, по сказанному догадаться невозможно, но уже понятно, что он есть и что с ним согласована природа вещей — раз на него способен наставить ритм собственного сердца человека.

В его стихах постоянно присутствует некоторый адресат (и далеко не факт, что это лирическая героиня, в которую влюблён повествователь, — гендерная принадлежность адресата неясна в принципе, и речь, которая к нему обращена — не любовная). Это некоторое «ты», — иногда (всегда ли?) очевидным образом человеческое, с его человеческими страстями и заблуждениями: «Ты видишь… / Весело смеёшься, / Ещё не зная, / Что меня больше нет. / Ищешь, считая, / Что спрятался где—то рядом. / Рассердиться хочешь. / Или нет, думаешь…», «Ты, может быть. того и хочешь», «Я слышу тиканье твоего сердца»…, — к которому он обращается и напрямую: «Не забудь меня…», «Отгороди меня от мира». Любовная речь как таковая — в представленных, по меньшей мере, текстах — у него фрагментарна и ненастойчива: «И сломанная трость у сердца не поможет / удержать тебя». (Вижу по крайней мере одно прямо—любовное стихотворение — «Я люблю тебя» — на отсканированной странице газеты, со статьёй Владимира Токмакова под названием «Смерть, она совсем не злая…», — но качество скана настолько плохое, что мне почти не удалось разобрать текст на нём. А было бы интересно, там ЕБ совсем ранний, 1989 года, 18-летний.)

Диалог с культурой — в частности, современной автору — (в тех стихах, что я видела) у него, кажется, минимален (он гораздо больше озабочен диалогом с природными, мирообразующими силами).

Персонажи уже готовых мифологий — например, античной — заглядывают в его стихи, но очень изредка: «а мой незабвенный Бахус / вновь зажигает фитиля». При всей незабвенности Бахуса, это его единственное явление. Из христианской картины мира здесь присутствуют ангелы, причём личные, — видимо, ангелы-хранители: возможен «твой ангел».

Один раз упоминается Соснора (видимо, важный для ЕБ автор; можно, пожалуй, проследить влияние) — «Выйду на балкон читать Соснору», — и это единственный, кто прямо упомянут. Заметна одна почти-цитата — из Егора Летова: «Разложился на мёд и утренний свет / на хлеб и вино»; у Летова, как помним, «батюшка Ленин совсем усоп / Он разложился на плесень и на липовый мёд».

Заметим, что у Борщёва это звучит принципиально иначе: (а) не иронически, всерьёз; (б) парадоксальным (ли?) образом жизнеутверждающе: место плесени (спутницы распада) тут занял утренний свет, вызывающий обыкновенно в читательском воображении исключительно положительные ассоциации, да ещё «хлеб и вино», в христианской традиции (к которой ЕБ безусловно принадлежал) предметы сакральные. — Само разложение у ЕБ жизнеутверждающе, что максимально нетипично.

В том, что его (лирического субъекта) «больше нет», нет ни трагизма, ни даже печали, — да и окончательного ничего нет! — «ОПЯТЬ умер».

Ради чего лирический субъект стихов ЕБ готов к самоотдаче — вплоть до самоуничтожения?

(Само)уничтожение — и не только личное, но и всеобщее («Только бы Огонь захлестнул / нас без остатка») — его, как едва ли не всякого страстно чувствующего человека, тоже явно завораживает и влечёт — как в только что процитированном: «Меня больше нет / <…> я разложился на мёд и утренний свет»; как в стихотворении «Значит, так надо» («это мой друг <…> Если он хочет убить меня — / значит, надо так»); «в той тельняшке воздушной / трепыхался мой окровавленный труп» (обратим внимание на пренебрежительное «трепыхался». К собственной гибели — как. видимо. и к собственной личности в целом — лирический субъект относится без пафоса.

На протяжении совсем небольшой подборки, оказавшейся перед моими глазами, мотив смерти / уничтожения / разрушения возникает несколько раз, на основании чего можно предположить, что он вообще настойчив («даже в небесном городе / Мастер Бо найдёт что разрушить», — «Мастер Бо» — это он сам, он так себя называл). Активного самоутверждения у него нет совсем, заметна, скорее, тяга к самоуничижению («Я не оркестр, я место для забивания гвоздя») и к растворению в стихиях.

Пожалуй, ради полноты (превосходящей его) жизни (имя которой он пишет даже с большой буквы, и, может быть, жизни не физической, не телесной: «Волны Жизни / достигнут меня».

Выступление Ольги Балла на вечере, посвящённом Евгению Борщёву.

тг-канал: https://t.me/nagybagoly65