Книга стихов Александры Малыгиной. Снабжена алфавитным указателем. Читать. Скачать «Александра Малыгина. Вкус послесмертия. Сборник стихотворений.» в формате txt.

Фото Анастасии Коротких.

Александра Малыгина

Вкус послесмертия

Сборник стихотворений

* * *

Смотрела на тебя через огонь,
плела венок, плела и улыбалась.
В твоём присутствии вода в густой Оби
прозрачной становилась и спокойной,
трава стелилась, ветер утихал,
а я плела, плела и улыбалась.
В прыжке я замирала над костром,
чтобы во тьме июльской влажной ночи
ты разглядел меня
и захотел присвоить,
как вещь, как золото, как редкостную тварь,
которая устала от свободы.
И ты смотрел
и взгляд не отводил,
а я боялась показаться ведьмой,
а я боялась показаться слабой,
а я боялась просто показаться,
а ты смотрел,
смотрел меня и видел.
Я знаю точно, папоротник цвёл
не каждый день,
не раз в году –
однажды.
Я видела, но мне никто не верит.

***

Что я такое? Ветер по щекам,
по ветру юбка…
Я улыбаюсь морякам
они голубкой
меня зовут, и я смелею,
улыбка шире –
как будто нет меня белее
в огромном мире.

А самый смелый подойдёт
поближе глянуть –
улыбка ясная сойдёт,
и я отпряну.
Забьётся голубем сердчишко,
взгляну понуро:
меня признают гордой слишком,
окрестят дурой.

***

Я в пику прочей детворе,
предпочитал войне и тирам
ловить кузнечиков в траве
и отпускать обратно с миром.
Туда, где солнца до краёв,
где суетливой круговертью
полупрозрачность муравьёв
соединяет жизнь со смертью.

***

Мама, что делать-то, я горю!
Спился мой ангел-подлец-хранитель...
Стало мне тесно шагать в строю,
и сапоги стали жать, и китель.
Сброшу берет, и запустит дождь
пальцы мне в волосы и за ворот.
Вот же бывает – живёшь, не ждёшь,
раз, и горишь! Как соломы ворох.
Тычут товарищи в спину, в бок:
стой, дурачок, командир заметит!
А я откашливаю дымок,
мам, я горю ярче всех на свете!
Выйду за рамки, шагну не в такт –
локоть. Под носом тепло и ало...
Мам, я горю, и мне больно так,
как никогда ещё не бывало.

***

– Съешь яблоко!  
И я послушно ем,
старательно прожёвываю мякоть,
хоть я хочу не яблоко совсем,
а просто так – смотреть в окно и плакать.
Но яблоко... И мне сказали: «Ешь!»
Не съем его – останусь виноватой.  
И червь сомнений прогрызает брешь
в моей душе, как в яблоке проклятом.
Хотелось бы мне яблоко отдать,
тому, кому оно необходимо,
но плод надкушен – нужно доедать,  
и я жую, жую неотвратимо...
А червь грызёт, и суть моя ясна:
кругла, красна и знанием томима.
Ложусь в ладонь и слышу голоса:
– Съешь яблоко, в нём много витаминов.

* * *

Александра Сергеевна выйдет в пробел окна –
в незакрытую дверь, в непробудную синь – прочь,
оттого, что покажется, будто она одна
и терпеть одиночество стало совсем невмочь.
Александра Сергеевна больше не сможет ждать,
не захочет мириться, мужаться и делать вид,
потому что не скрыть, не закрасить седую прядь,
потому что в груди с каждым годом сильней болит.
Александра Сергеевна выйдет, и сразу – сад
(а куда ещё денешься с первого этажа?!),
где послушные дети спасают слепых котят –
на ладошку кладут, целуют, и те дрожат,
где невидные птицы всегда продолжают петь,
где становится легче от запаха разных трав, –
там, где кажется странным желание умереть,
и в руках тают бабочки, сердце твоё украв.

***

Рассудок призываю на подмогу:
мне должно быть серьёзней... Что же я?
Смотрю на вас, дыханье затая,
и улыбаюсь (как дитя, ей богу!).
Когда всё пройдено, и всё предрешено,
и новый день вчерашнего серее,
неловко видеть бабочек в сирени,
танцующих так просто и грешно...
Я безоружна в этот летний вечер,
с улыбкой и тоской смотрю назад...
А бабочки садятся мне на плечи
и говорят.

***

Цвела сирень, июнь был сочен –
дождь из-за каждого угла,
а я проснулась среди ночи,
занемогла.

Не воспаление, не рана,
не перелом и не удар...
Диагноз оказался странным –
любовный жар.

Потом меня везли в больницу
мимо фонтанов и огней,
и продолжало становиться
в груди больней.

Врачи уверенно сказали:
мне очень нужно, чтобы жить,
искать тебя в толпе глазами
и находить.

***

Белый кит, не раскачивай этот плот,
я купаний в холодной воде не приемлю,
я на нём, как на льдине – тридцатый год,
и всего один раз сошла на землю.  
Хоть и твёрдо стоять – непривычно легко,  
хоть и было наземных немерено планов...
Мне пришлось на плоту дрейфовать далеко
от земли... К слову, я не умею плавать.
Не раскачивай, слышишь, твои глаза –
два портала в подводное донное царство,
где русалок разносятся голоса,
только хочется мне на плоту остаться.
Я готова с тобой говорить хоть век,
чтобы чувствовал ты, что кому-то нужен.
Белый кит, дорогой ты мой человек,
не раскачивай, слышишь, тебе же хуже.

***

Я для тебя танцую, кукловод,
плавней тяни за нити – будет слаще.
Красивый улыбающийся рот –
бессменный атрибут души пропащей.
Простой сюжет сулит спектаклю крах,
но ты – рукою твёрдою водящий –
не встретишь ни честней, ни настоящей
дурёхи, пляшущей в твоих больших руках.
Ступай домой, тебя там заждались.
Не оборачивайся – так проститься легче.
И я растаю в полутьме кулис.
До новой встречи.

***

Вот мы с тобой – как кофе с молоком –
судьбой растворены один в другом,
и будто нету никого кругом...
А даже если есть, какое дело?
Конечно, я не этого хотела.
На берегу я видела наш дом,
там мальчик на крыльце с воздушным змеем
в предчувствии восторга, цепенея,
верёвочку удерживал с трудом...
А ветер рвал, а мальчик улыбался –
и всё на свете было далеко,
кофейный дым над домом поднимался
и в облаках молочных растворялся,
и мне дышалось сладко и легко.

* * *

Когда весны осталась треть
и каждый день надеждой дышит,
кому понравится смотреть
на прошлогодние афиши?
Все режиссёры – дураки,
им бы придумывать, не слышать –  
как холодит тепло руки
горячий лоб того, кто выжить
пытается, и между снов,
сквозь сбивчивость кардиограммы,
среди десятка голосов
способен угадать тот самый.
И плыть на зов, и прорастать
вишнёвым деревом навстречу,
забыв больничную кровать,
законам жанровым переча...
А дальше занавес. Точь-в-точь
в тоске уподобляясь зверю –
уверенно шагаю в ночь.
Не верю.

***

Спокойной ночи, серый волк!
Раскаиваться? Нет, не нужно,
ведь это твой священный долг –
есть маленьких и непослушных.
Сама от скуки заварю,
потом расхлёбываю кашу...
Ты не случайно на краю
нашёл заплаканную Сашу.
Хотела знать из первых уст,
густа ли шерсть твоя наощупь,
как выглядит ракиты куст,
упитанный ты или тощий...
От этих знаний будет толк:
я обниму тебя за шею
при следующей встрече, волк,
и уцелею.

***

В нашем городе снова снег,
так надолго, и так не вдруг...
Это ада девятый круг,
и других объяснений нет.
За бедою придёт беда,
всё в тумане, как в молоке...
Прикоснёшься к моей щеке
И рассеешься навсегда.

***

Когда во мне утихнет боль и серым зайчиком ускачет,
я вдруг заплачу, как никто, нигде и никогда не плачет...
Пусть будет небо сентября смотреть поверх меня с упрёком,
пусть будет листьям, как и мне, невыносимо одиноко.
Но будет мне желаться вновь щеками лечь в твои ладони
и улыбаться, а потом наутро ничего не помнить.

***

Я тебя отпустила, а ты не рад.
Укоряюще смотришь, взывая к совести…
Всё твердишь, что свобода – обман и яд,
что финала не может быть в нашей повести.
А я молча смотрю на летящий снег,
вспоминаю начало сюжетной линии,
понимая, что не было нас и нет,
а сомнениям нет ни числа, ни имени…
И так ясно, и грустно, и холодок
пробегает. И наше совместное вечное,
будто снежный растаявший городок,
неслучайные топчут ногами встречные.

* * *

Щекочет горло мотылёк
ещё не сказанного слова…
А ты сказал мне всё, что мог,
но облегченья никакого.
Я сломана – не починить.
Хоть плачь, хоть режь – твоя работа.
Но память не перехитрить –
пускай живёт, пускай хоть что-то…
Стою, поддатая слегка,
горжусь отыгранною ролью…
И отпускаю мотылька
на волю.

* * *

Так странно в городе без тебя,
будто с цепи сорвались ветра…
С большим трудом достаю себя,
из-под одеяла по утрам,
иду на работу, ставлю чай,
теплей не становится, хоть убей…
И тяжесть карманная, от ключа,
вдвойне мне кажется тяжелей…
Потом домой, где никто не ждёт,
и мысль рождается сгоряча:
«Кота возьму!» – пусть хотя бы кот,
мурлычет на ухо, по ночам.

* * *

Здесь столько неба, что в окно
оно не может поместиться.
В попытках это описать,
летает ручка по страницам.
Неспешно время, как верблюд,
плывёт в потоках голубого,
и всё теряет чёткий смысл.
Здесь неба хватит для любого,
но всякий раз, по вечерам,
когда домой бреду устало,
мне так недостаёт тебя
под этим синим покрывалом.

* * *

Это город-мираж, это замок в бескрайней пустыне.
Безразличием дышит над нами небесная гладь.
Время чуть задрожит и ещё на полгода застынет,
мне ещё на полгода придётся тебя потерять.

Здесь другие законы, другие причины влюбляться
в темнокожие горы и лёгкость опавшей листвы,
увлекаемой ветром кружиться в отчаянном танце,
в ожиданьи зимы, чьи объятья сухи и черствы.

Но и это пройдёт, и останется призраком в прошлом,
поучительной сказкою станет для наших детей.
Потерпи ещё год, потерпи ещё миг, мой хороший,
и небесный табун обратится в земных лошадей.

* * *

Ночь опустилась тихо и легко.
Испуганно небесной лодкой замер
молочный месяц, прямо над рекой,
и звуки стали видеться глазами:
шептанье листьев, жаждущих летать,
страх не готовой к перелёту стаи,
дыханье волн, что лёд превозмогая,
как можно дальше силятся бежать...
И в этот час, когда земная твердь
подёрнута ночною пеленою,
хочу на звёзды, глядя, замереть
и, как рассвета, встречи ждать с тобою.

***

Муж – не вредитель, груши полюбивший,
и не собаке пятая нога…
Он тот, с которым мы два сапога,
к нему неприменимо слово «бывший».
Когда за жизнь наворотил всего –
купайся, не купайся на Крещенье.
Но если у кого просить прощенья,
То – у него.

* * *

Не объяснить треклятым небесам,
что мир потаскан и небезупречен,
он солнцем-флюорографом просвечен
до дна – не выдержать глазам.
С потоком времени сливается проспект –
с судьбой не разойтись, не разминуться.
Я пробую хотя бы улыбнуться,
уставясь на вконцетунельный свет,
один купив автобусный билет.
Платформа семь. Прощанье. Обнимаю,
и в эту же секунду понимаю,
что света нет и неба тоже нет.

***

А я по ночам не так чтобы очень сплю –
всё больше думаю: если бы да кабы́...
Ты белым дымом из чёрной печной трубы
один на тысячу был, потому люблю.
Таким без крыльев надолго никак нельзя,
вот и заметил ревнивый заклятый Бог,
что мало рук тебе пары и пары ног,
забрал, не думая, в свой белокрылый полк…

Без права выбрать, проститься с тобой не дав...
И даже в этом, кажется, Он был прав.

* * *

Сколько слов о тебе останется в моём горле
пресловутым комком,
не дающим ни петь, ни плакать?
Ты так крепко корнями зарылся
в сердечную мякоть,
что не вырвать никак, но и не умереть от горя…
«Как ты рано собрался, постой, соберу вещи!»
Улыбаешься, знаешь всё то, чего я не знаю.
И опять на рассветное небо глаза открываю,
а внутри тишина осознания, что сон – вещий.

* * *

Детство юркою ящеркой выскользнет прямо из рук,
В придорожной траве раствориться и не было, вроде,
Только долгие-долгие сосны шагают вокруг,
Заключая тебя в именинном глухом хороводе:
Выбирай кого любишь, дорогу себе выбирай,
Привыкай расставаться навеки с едва обретённым,
Каравай, каравай, каравай, каравай, каравай -
От повторов становится слово сухим и соленым.

***

Там, где лето уносит тебя во мглу
тополиного пуха и пустоцветов,
я останусь наказанная в углу –
не найдя ни следов твоих, ни ответов.
Прислоняясь к обоям горячим лбом,
утирая глаза рукавом – для виду, –
я останусь на месте стоять столбом,
и уже никогда из угла не выйду.
Потому что под яблочным снегом – стынь,
пострашней, чем январская непогода,
а любви твоей ласковая полынь,
не страшней твоего ухода.

***

Смерть смотрит искоса, дурачится, как будто,
смиренно улыбаясь... Моё лицо – гранит.
Как тихий шёпот солнечного утра,
тепло твоих ладоней оно ещё хранит,
и мне не страшно быть одной из миллионов,
и очереди ждать на поезд в край садов,
где каждому свой змей и перечень законов,
и шанс на встречу с тем, кого был не готов
отдать немолодой костлявой проводнице,
что искоса глядит на каждого из нас.
И к ней не подойти, и к ней не приспроситься,
когда перед дорогой вдохнёшь в последний раз.

* * *

Вот так и пишется – на изломе –
когда в себе оставаться мука,
когда бросаешь на первом томе
«Войну и мир», потому что скука
одолевает. Звонишь знакомым
и заполняешь пробелы звуком,
и препираешься до оскомы,
а хочешь молча – рука в руку…
Но что-то колкое досаждает,
и задаёшь телефону взбучку…
А над тетрадным листом летает
стрекозкой синею авторучка.

***

Мой панцирь стал мне мал.
Я долго притворялась,
что я слаба, что я не знаю букв.
Но суть моя росла
во мне и разветвлялась,
и обращалась в звук,
который нарастал,
и выливался горлом,
тяжёлый и густой
уже не звук, а ртуть,
как талая вода,
сплетясь потоком горным,
прокладывала путь.
И я смотрела вслед
отпущеному слову,
бледнея и скорбя,
родство утратив с ним,
но расширялась грудь
и подступало к горлу,
и наполнялся рот
Ещё одним.

* * *

Сегодня осень – время нелюбви,
немытых яблок, плесени и спячки…
Количество сомнения в крови
оправдывает сны и неудачи.
Привязанность – такая ерунда –
тупая боль от частых расставаний…
А этот снег – не больше, чем вода,
в одном из агрегатных состояний.

* * *

В карманы, как можно глубже,
нырнуть и ускорить шаг.
Покоится небо в луже.
Нависшей луны кулак.
Фонарь покоряет штурмом
бессовестный мотылёк,
чтоб мусором кануть в урну
и вынырнуть между строк.
А я поведусь со змеем,
отведаю райский плод…
И сердце окаменеет,
и занавес упадёт.

***

Мне снилось, ты целуешься с другой
На деревянной солнечной веранде,
Увитой ломоносом и берёзкой...
Мне страшно не понравилось смотреть.

Ни свет меня смутил, что проходя
Сквозь лисьтя, на лицо твоё ложился,
Подсвечивая золотом ресницы
И кончики отпущенных волос.

Ни та другая с ровною спиной
И смелым взглядом (будь она неладна),
Ни горечь отцветающего лета,
Ни пчёл прощальный танец у цветов.

А то, что счастлив быть посмел с другой.
Любили мы, но смерть нас разлучила.
А, может, та, другая на веранде,
С которой мне не примириться — смерть?

***

Зима говорит: «Февраль».
Земля говорит: «Отдай!»
И сколько ты ни рыдай,
небес не ржавеет сталь.
От сердца к ладоням – дрожь,
на кладбище снег и тишь...
И ты, как живой, стоишь,
стоишь и меня ждёшь.
Заметив мой твёрдый взгляд,
«Февраль» – повторит зима.
А я прошепчу: «Земля,
отдай мне его назад».

* * *

Когда август, солнце в небесной мгле,
под ногами тесно от спелых груш,
начинают медленно на земле
распускаться лотосы чёрных луж.
И по этим лотосам – брызги, грязь –
как по зыбкой лестнице неземной,
с деревянным двуручным мечом, смеясь,
мальчик-будда мокрый бежит домой.

***

В непонятном волшебном саду я сидела и пела,
и смотрела, как птицы на ветках сидят и поют.
Одинокое яблоко перед глазами висело,
и неслыханный змей потирался о ногу мою,
а потом говорил этот змей очень кротко и сладко,
и так ласков он был, и могуч, и не страшен совсем.
Я смеялась в ответ, обещала, что яблоко съем.
Но едва отвлеклась –
змей меня проглотил без остатка.

***

Вот мальчик-будда кормит голубей,
вокруг себя разбрасывая крошки.
И смотрят неприкаянные кошки
на голубей, которых нет белей…
Но даже здесь, за дверью всех дверей,
таится зло, в тени познанья древа,
где разделили плод Адам и Ева –
которых нет несчастней и мудрей…
В долине снов добро и зло едины –
в руке у мальчика всех нитей середины,
а кошки, те, что ловят голубей,
от вкуса крови превращаются в людей.

***

Девочки-ангелы – платья просты и строги́,
сто́ят, по нынешним меркам, вообще копейки.
Молча пекут старомодные пироги,
а не постылые маффины и капкейки.
Красят яйца на пасху луковой шелухой,
улыбаются мягко, смотрят кротко,
не ругаются, если приходишь домой бухой,
предлагают огурчик, молча идут за водкой.
Лучший подарок, цвет и размер – любой,
девочки-ангелы, с надписью на наклейке:
«Если заплачет, или случится сбой,
не паникуй, просто смени батарейки».

***

Из слов, как из кромешного песка,
я строю дом, успеть бы до прилива…
Стрекозы синие, чуть толще волоска,
к воде бесстрастной жмутся сиротливо.
А в небе осень, в небе журавли,
но слёз прощальных нету и в помине,
и листья, замирая у земли,
ещё надеются, что ветер их поднимет.
Дострою дом, и набежит волна,
потом вторая – сгладит угловатость,
росток рационального зерна
проклюнется сквозь слов витиеватость.
И вот уже ни дома, ни песка –
слова и буквы, символы, значенья…
Вот так неодолимая тоска
освобождает мысль из заточенья.

* * *

Так попадаются мотыльки
в тонкие сети паучьих кружев…
Прикосновенье его руки
душу вытряхивает наружу…

Мыслей костёр – голова в огне –
мой ненаглядный хитер как полоз,
сколько бы ни было страшно мне –
неумолимо иду на голос…

Мне говорят: «Он на самом дне,
сеет проклятия, кличет бури»,
но отчего-то не страшно мне,
всё не хватает чего-то дуре.

Знаю, что не избежать грозы,
что от дождя не удастся скрыться…
Тонкая веточка стрекозы
прямо на палец ко мне садится.

Вертит глазастою головой,
да подсказать ничего не может…
Близкую гибель, хороший мой,
чувствую каждой частичкой кожи…

***

...И вот сидим под деревом. К стволу
прижавшись спинами, молчим, а под ногами
плоды надкушенные. Лучше бы врагами
нам разойтись,
но ты окликнешь: «Саш?»,
а я тебя спрошу: «Который наш?»

* * *

Парение листвы и яблок звон,
разлитый в воздухе, помноженный на вечность,
особенность трамваев: весь сезон
сходить с путей – надеяться на встречность.
Температурный трепет, сквозняки,
иллюзия ненужности морали.
Чужое прикасание руки
теплоотдачи требует едва ли…
Остывший сон, октябрьский привет,
осенний полутёмный полубред,
больнее боли жар воспоминаний:
минорный книголюб и стиховед,
а завтра повод для переживаний.
Ненужные люблю страшней войны…
Уйдём туда, где осень только снится!
Ложится тень несбывшейся вины
Чернильным сном на книжную страницу.

***

Дрожанье рук и чёрных глаз горение –
теперь, вдали, не худшее из мук –
очередное стихосотворение,
кромсая душу, произносишь вслух.
И повторяя всё произошедшее,
пытаешься слукавить: «Ну и пусть...»,
но будущим становится прошедшее,
навек запоминаясь наизусть.

* * *

Жизнь короче на три трамвая,
кончик шарфа уснул в ладони…
Растворяюсь в трамвайном звоне,
не живу, но ещё живая…
Я ещё, по привычке, вдыхаю
этот воздух холодный и мёртвый,
пропускаю трамвай четвёртый…
И тебя навсегда отпускаю…

* * *

В глазах электричка последних надежд
несётся, не видя ни рельсы, ни шпалы,
несётся сквозь время, минуя вокзалы,
минуя тебя, как последний рубеж…
И сыплет листва на пустые перроны,
и дождь размывает пустые слова…
И молча растягивая рукава,
как в детстве, стою и считаю вагоны.

* * *

Мне кровным братом сделался вокзал
в дурной привычке расставаться молча…
Когда один фонарь на весь квартал
и тот разбит, как не завыть по-волчьи?

Как не завыть, когда из года в год
один сценарий: дом – работа – дача,
когда аптекарша, краснея, подаёт
тебе презервативы вместо сдачи?

И каждый вечер, по пути домой,
как не мечтать свернуть и заблудиться,
когда квартира, делаясь живой,
тебя подстерегает хищной птицей?

***

Традиции живут из года в год –
за вербами я вниз к реке спустилась,
да кто ж ступает на весенний лёд?!
Твердь поддалась и с треском разломилась.
И вот я не на льду, а подо льдом –
хватаю воздух бессловесным ртом
и выбраться пытаюсь на поверхность
за пузырьками воздуха, на свет...
О, Господи, прости меня за дерзость,
но, кажется, тебя и вправду нет.
Руками воду трогаю густую,
не холодно, не страшно, но светло,
и я в агонии, как будто бы, танцую
тебе назло.
Ни рук, ни ног не чувствую, вода
вокруг меня, во мне, в бескрайнем море...
Здесь всё всерьёз, как в самом важном споре,
не выиграть который никогда.

***

Мне, наверное, вечно стоять на причале,
поцелуи с ладоней сдувая вам вслед,
и не помнить, что именно было в начале,
но махать кораблям, будто прошлого нет.
И слегка улыбаться, встречая матросов,
вспоминая, как смел капитан корабля,
беспристрастный, с дымящей во рту папиросой,
говорящий то «право», то «лево руля»...
Только соль в волосах, да песок между пальцев,
крики чаек торопят, и гулкий прибой,
плыть на ветхом плоту до Гвидонова царства
или пеною стать на воде голубой...

* * *

По серой улице постукивать домой,
где кошка умывается усердно:
смотреть кино, готовить то, что вредно,
и в ванну погружаться с головой.
Под одеяло прятаться от мира,
читать стихи, покуда не усну,
и слушать, как в другом конце квартиры
зубная щётка воет на луну…

***

Сколько сыпаться снегу, сколько дождям литься,
сколько небу обрушиваться
на землю градом,
ровно столько не спать на ветвях синицам…
Мне спокойно,
только когда ты рядом.

Эта осень страшнее всех прожитых прежде жизней…
Одинокость червём шевелится
в груди
плотоядным,
становлюсь холоднее, замкнутее, капризней…
И не больно,
только когда ты рядом.

На чём держится мир окружающий, как устроен,
Надоело задумываться –
бреду за стадом…
Но живою оказываться в сухостое
вижу смысл,
только когда ты рядом.

***

Байкал. Паром.
Мы кормим чаек.
И даже тот, кто у руля
Наверняка не замечает,
Что осень ближе, чем земля.
Ольхон в туманной дымке бледной
На нём всегда теплей в разы,
Но лето отблеском последним
Дрожит на крыльях стрекозы.
Ещё не знаю, что навечно
В душе застынет этот свет:
Паром и чайки, и, конечно,
Тот незначительный момент,
Где солнце над водой высоко
И я владычицей морской
Твою щетинистую щёку
Целую с тёплою тоской.

* * *

Ничего от меня не осталось:
был бы ветер – унёс бы к чертям...
Это больше, чем просто усталость –
от разлуки не спать по ночам.
И от мысли, что всё возвратится,
не становится легче ничуть –
ощущаю себя синицей,
продырявленной в самую грудь.

***

Когда темно, слова уходят в ствол
и дерево перестаёт ветвиться.
Сомнения уродливая птица
пустые гнёзда вьёт из недомол‑
вок. Так ли мы знакомы хорошо,
чтобы доверить то, чего стыдиться
не совестно? И вглядываясь в лица
друг друга, в них не различить смешок
или укор? Позволь мне быть собой,
шуметь листвой многоязыкой кроны,
чтобы вокруг стрижи, а не вороны,
и пахло цветом трав, а не косьбой.
Узнай меня средь суеты сует,
не дай словам во мне гореть и выжечь,
вдвоём у нас есть шанс не просто выжить,
но стать сильней и приумножить свет.

***

Сюда не доходят ни поезда, ни автобусы.
Здесь только сны и мороз по коже.
Дорогой, не разглядывай лживые глобусы –
меня на них нет и быть не может.
В каждой игре свои, пусть дурацкие, правила.
Тысячи «если» стоят между нами.
Почтовая карточка – та, что я первой отправила –
лёгкая бабочка, вызвавшая цунами.

* * *

Любовь моя, есть тысячи причин,
чтобы молчать о главном: страх услышать
ответ, которого никак не ожидал…
Вот так актёр, немея, смотрит в зал,
где первый ряд коньячным духом дышит,
не различая женщин и мужчин…
Или боязнь от жданного ответа
сойти с ума и горькою водой
рыдать, смеясь,
так становиться старше,
лепить котлеты из свиного фарша
для тех, кто дорог. И не торопясь,
смотреть, как жизнь, хвостатою кометой,
тускнеет с каждым неопрятным днём,
пить в пятницу, стирать по воскресеньям,
по ком-то непредвиденном скучать…
Или молчать, предательски молчать,
держать слова в себе, из суеверья,
что мы не будем счастливы вдвоём.

* * *

Штопором в голову сны и встречи,
не обезболивает разлука…
Время идёт, но совсем не лечит
сердце, вскрываемое без стука…
Не надышаться свинцовым небом,
крошится снег штукатуркой серой…
Лепится тень за тобой следом,
с ней соревнуясь, приду первой.
Выпуклый мир неизбежно вогнут,
и замешательство в искупленьи…
Ровные души любить не могут –
нужно взаимное искривленье.
Из-за болезненных суеверий
рвутся у мойры в руках нити.
Нам повезло, мы нашли двери,
только вдвоём ни войти, ни выйти…

* * *

Фонарь – подъездное светило…
Цепляюсь бледностью руки
за неподвижные перила.
Ступеньки точат каблуки…

Спускаюсь медленно, но твердо,
сгущается неверный свет…
На клетки трудного кроссворда
рассыпался твой силуэт.

О том, как долго мы прощались,
не вспомнит суетный вокзал…
Лишь бы перила не кончались,
и лишь бы голос не дрожал…

***

Не терзайся, не мешкай, не жди, как другие истцы,
выбирая свой камень из мне предназначенной груды,
брось и скройся в толпе, увлекая коня под уздцы,
ведь в конечном итоге мы все для кого‑то Иуды.
Я тебе не судья, ну и что, что в отчаянья час
не смогла побороть на глазах первобытную сырость.
Я бесстрашно смотрю в темноту, будто свет не погас,
будто скоро рассвет и мне всё это просто приснилось.

***

Я выпущу тебя из виду,
и сердце ровно застучит.
Как будто давнюю обиду,
на город небо тьму сочит.
Он растворяется и тонет,
он близорук до фонарей,
он – как рисунок на картоне
одной сокурсницы моей:
вот шпиль, театр молодёжный,
не город – горка из камней...
А ты не больше, чем прохожий
под бледной вывеской моей.

***

Крестики, цветочки, люди —
Тошно, словно свет не бел.
Знаю, знаю, все там будем,
Мне воробушек напел.
С виду глянешь - божья птаха,
На распашку пальтецо,
Чик-чирик — и станешь прахом
У соседа под крыльцом
Или в бабушкин садочек —
Ярки краски, пышен цвет —
Прирастишь ещё цветочек
В тридцать с лишним славных лет.
Брось воробушку в уплату
Хлебной корочки овал —
Пусть подавится пернатый,
чтобы клюв не открывал.

***

Пересчитываю песчинки
в своих часах.
Время идёт,
ходит кругами,
глупое.
Ветер запутался
намертво
в волосах,
так, что никто теперь
не распутает.

Александра Сергеевна
вытесняет, помалу,
Сашу.
Которое имя,
знакомясь, выложить?
Детство тарелкою
с белою манной кашей
остыло, забылось,
но было,
было же!

Простые вещи
сложней во сто крат нынче –
за раз не успеть
написать
стихотворение:
надо прерваться
на чай, на работу –
таков обычай.
Будто стихи не жизнь,
а развлечение.

Так и считай –
пересыпай песок
дней и часов,
наблюдай, примечай
круговертие.
Мне бы со свечкой
и розочками
кусок.
Такие торты имеют
вкус послесмертия.  

***

Когда мы крепко засыпали
в цветочном ситце простыней,
в пророчество беды сплетались
на стенах линии теней:
фонарный свет скользил по шторе,
но до утра качало нас
постели ситцевое море,
открыть не позволяя глаз.
А может быть, проснись я ночью,
всмотрись в тот заговор теней,
мне б стал понятен смысл пророчеств
и путь к спасению ясней.

***

Тщательно протираю пальцы спиртом,
чтобы пыльца другого растения
не отразилась на плодах селекции.

Ищу мужской цветок,
иду к материнскому растению,
выбираю женский.

Аккуратно надрываю бледно-жёлтый венчик мужского цветка,
обнажая тычинки,
делая их беззащитными,
делая его некрасивым.

Вкладываю в женский цветок то,
что осталось от мужского,
так,
чтобы пыльца непременно попала на рыльце,
закрываю венчик женского цветка,
закручивая его в чистую вату, так, чтобы он не раскрылся,
чтобы ни одно насекомое не вмешалось,
чтобы никто не подглядывал,
чтобы солнечный свет не проникал внутрь.

Тщательно протираю пальцы от пыльцы спиртом.
Тщательно протираю пальцы от пыльцы.
Тщательно протираю пальцы.

* * *

Мне странный мир является во сне,
где жёлтый стол, усыпанный мукой,
прабабушка крылом гусиным гладит,
вздымая в воздух белые клубы…
Где небеса предельно голубы,
и терпкий вкус зелёных виноградин
так ощутим за розовой щекой,
что бегают мурашки по спине.

И легкость непривычная в движеньях
меня бежать толкает за сестрой,
не слыша голос брата за спиной,
смеюсь и плачу до изнеможенья.

Мне странный мир является порой,
но каждый сон имеет свой конец,
рассвет крадёт мои воспоминанья
и обступает шум со всех сторон.
Приходит ночь и снова тот же сон,
где прогоняет страх непониманья
прохладой рук заботливый отец,
и лихорадка кажется игрой.

Где мама вслух читает небылицы,
и топит мёд в горячем молоке,
и где-то там, в далёком далеке
стучат в окно тревожные синицы.

* * *

Семья – краеугольный камень:
на велике учили брат с сестрой
меня кататься (сами старше чуть),
кричали вслед, что нужно повернуть,
а я – в шиповник, велик – за собой.
Потом, смеясь, рассказывали маме.
Я снова умоляла об уроках,
вся исцарапанная – страшно посмотреть!
Те неохотно велик мне давали,
а я, крутя заветные педали,
боялась снова в тот же куст влететь
и потерять доверие до срока.

В тумане тает, только просыпаюсь,
воспоминаний утлая ладья,
но всякий раз, у дома проходя,
я, глядя на шиповник, улыбаюсь…

* * *

Бадья с водой – паук ползёт по краю.
Разглядываю солнечные блики.
Пирог с яйцом и луком припиваю
компотом из душистой костяники.
А время ждёт на яблони ветвях,
краснея врёт и прибавляет в весе.
Мой сарафан в оранжевых цветах
с годами стал необъяснимо тесен.

И сад остыл, и смолкли птичьи крики –
воспоминания вмещаются в кулак…
И только вкус прогорклой костяники
забыть не получается никак.

***

На скамейке промокнуть брошенным зайцем до нитки
не позволь, запрети горячительные напитки
и домой возвращаться поздней десяти
запрети.
Не бросай меня папа. Ведь там, под кустом ракиты,
встреча с волком обещана брошенным и забытым…
Лучше ты меня за бок до крови кусай –  
не бросай.

***

Тонким прутиком по лицу
мне на память царапнет лес –
через заросли рвусь к отцу,
тёмным силам наперерез.
Детство зайцем по мху прыг‑скок,
страх на части сердчишко рвёт –
если путь не отыщешь в срок,
вряд ли папа тебя найдёт.
Чуть замешкаешься в пути –
только папоротник вокруг...
И незнанье куда идти –
твой единственный верный друг.

Если силу имеет речь,
пап, покуда ты не исчез,
не спускай меня больше с плеч,
не бери меня больше в лес.

***

Там где Волга лениво ворочалась с боку на бок,
Мяч растущей луны перекатывая по телу,
Говорили о неговоримом, как так и надо,
Но до нас, и до наших несчастий кому есть дело?
Говорили о страшном, о главном и как бывает,
Когда лихо заходит без спроса, а там не ждали,
Рыбы, те что постарше, к берегу не подплывали,
Ведь послушанный плач будто камень ко дну пригвождает.
Что ни слово, то падало вниз и с песком срасталось,
Отдавая кладбищенским холодом при повторе,
И сочилась из глаз преждевременная усталость,
И мешаясь с водой, становилась Каспийским морем.

***

Кормлю стихи с ладони, боюсь спугнуть.
Ловить их – не по мне, не по плечу ноша:
над бумагою спину до смерти гнуть.
Лучше брошу ещё им сердечных крошек –
пусть едят, насыщаются, пусть растут,
пусть к другим не бегают за подкормкой...
Без меня их изловят и издадут
в беломясых книгах –
хранить на полках.

***

Нет сентября, нет жёлтых листьев,
дождей холодных тоже нет.
Феназепама свежий блистер,
кулёк сосательных конфет…
И я иду в линялой куртке
по тесным плесневым дворам,
чтоб сэкономить на маршрутке
и колбасы купить котам.
Они, дворовые матросы –
хоть холод на дворе, хоть зной,
без предрассудков и вопросов
охотно знаются со мной.
И, наплевав на все приличья,
они считают за людей
моих прекрасных, закадычных
воображаемых друзей.

***

Времени горькое темноводье
камни-воспоминанья точит.
Как же мне хочется многоточий,
там, где предельно всё ясно, вроде…

Ветер принёс мне песок и пепел,
как невозможного обещанье.
Тихо спою тебе на прощанье,
чтобы твой сон был глубок и светел.

Если болит, так что зубы сводит,
как не согнуть пополам спину?
Времени горькое темноводье,
Дай захлебнуться в тебе и сгинуть.

* * *

Пожух сентябрь, простыли переулки,
прилюдно оголились тополя...
Пора, забыв бездумные прогулки,
отчерчивать тетрадные поля.
И, выводя космические даты,
вести учёт полнометражных дней,
в которых оловянные солдаты
бредут к концу истории своей.

***

После пожара в подвале соседнего дома,
мы с девочками нашли труп огромной крысы
в песочнице.
Было решено похоронить её под старой черёмухой.
После вскрытия.
Кирпичом, разбивая бутылку из-под шампанского,
я думала только о том,
что осколки могут оказаться не достаточно острыми.
Обошлось.
Кленовой веточкой вытягивая на свет
кишки из тугого серого брюшка,
я думала, что быть ветеринаром не так уж противно,
но вернуть внутренности на место не выходило
(будто их стало больше),
и я передумала.
Похороны были скромными.

***

В эту долгую зиму потери настолько привычны,
что уже и не вспомнишь про яд или пулю в стволе.
И пиратские корни, и христианский обычай –
заставляют всё самое ценное прятать в земле.
Не реви, заживёт, пусть не завтра, но к свадьбе-то точно...
Не гадай – для чего, почему и по чьей же вине? –
Каждый шторм – для того, чтоб проверить корабль на прочность,
но и самый добротный найдёт своё место на дне.

* * *

Когда «жить» подменяется словом «ждать»,  
удержаться от слёз неуместных просто ли?
Постепенно врастаешь спиной в кровать,
цветом кожи сливаешься с цветом простыни.
Когда смотришь, как солнце забыло встать,
как луна заполняет окно квадратное,
кажется «ждать» – это «умирать»,
только болезненное, невнятное.

***

На хлеб намазываю масло,
средь кухонных опрятных стен,
как будто жизнь моя прекрасна,
а между тем…

В глазах моих по морю плещет,
и сердце расходилось так,
как будто на ветру трепещет
горящий мак.

Всё в мире приравнялось к мигу,
где у автобуса стою,
ты мне протягиваешь книгу,
но не свою.

А ветер гонит птичьи стаи…
Во мне отчаянье и грусть,
как ласточки, гнездо сплетают,
но я смеюсь.

Как будто это что-то значит,
как будто, если б ветер стих,
то жизнь сложилась бы иначе,
чем у других.

***

Я умерла. Давно и без возврата.
Под свод больницы первой городской
нельзя входить без белого халата
и кротости церковно-приходской.
Нельзя смотреть в глаза медперсоналу,
и улыбаться – боже упаси!
Позвольте разобраться для начала,
мы на земле или на небеси́?
Не убоись столкнуться с настоящим,
из сновидений впархивая в явь.
Оставь надежду, всяк сюда входящий,
и выходящий что-нибудь оставь...

* * *

Гололёд и туман, как синонимы слова «коварство».
Погоди, погоди! За тобою никак не поспеть…
Девять страшных кругов на пути в тридесятое царство,
как же тут уцелеть, если в каждом движении смерть?
И в иные миры не откроются чу́дные двери,
никогда-никогда я не стану счастливой с тобой.
Посмотреть на часы – всё равно что смириться с потерей…
Гололёд и туман, как синонимы слова «покой».

***

Эти длинные белые пальцы подобием трав
то вплетаются в кудри твои, то в ладони трепещут,
ты же знаешь, во сне есть и более важные вещи,
чем всерьёз выяснять, кто из нас оказался неправ.
Задержи мою руку, останься, скажи, где болит?
Не позволь потерять тебя в тесных дворах Петербурга,
город с каменной миной и чёрствой душой драматурга
позавидовал нам, и герой в первом акте убит.

* * *

Утром проснусь и расплачусь – не успокоиться,  
выпью таблетку, но не утихнет боль.
Пусть прилетит лучше бледная моль бессонницы,
чем расставаться каждый рассвет с тобой.
В страхе, что так не смогу дотянуть до вечера,
в лучшей больнице приёма врача добьюсь,
там на вопрос: «На что жалуетесь?» – отвечу я:
«Непроходящая необъяснимая грусть».
Мне постучат по коленкам и лоб потрогают,
кончиком пальца попросят нащупать нос,
знаю, с такими симптомами ходят многие,
только вот я-то больна, и больна всерьёз.
Врач убедится, что для лечения поздно, но
в мягкой улыбке растянет усталый рот:
«Это всего лишь жизнь – ничего серьёзного.
Перетерпите, скоро само пройдет».

***

Море, соль лазурных волн,
треск цикад, песок и пальмы…
Мир наполовину полн,
ветер тёплый и нахальный
треплет юбку… Я одна
у забытого причала.
Здесь возможность мне видна –
взять и всё начать сначала.

Но монетку, дёрнет чёрт,
отыскать и бросить в воду –
все желания в зачёт,
если их оплатишь сходу…
Загадаю умереть.
Сдуру. Мне не так уж срочно.
Но придёт открытка почтой:
«Я в пути. С любовью, Смерть».

***

Укрой меня за пазухой, Христос,
мои пороховницы опустели
и кажется, что всё наперекос –
и жизнь и цели.

Укрой меня от горя и от зла,
от жизни от зарплаты до зарплаты.
Вдохни и выдохни, на миг закрой глаза,
забудь, где спрятал.

***

Зайдёт, присядет у окошечка,
закурит, угостится пряником,
платочки для гостей потрогает,
кисель попробует на качество,
переберёт иконки, крестики,
положит на стаканчик хлебушек,
на фотографию засмотрится –
красивая.
Рукою проведёт по вышивке
на пяльцы круглые натянутой,
хорошая подушка вышла бы,
когда б закончили.
Проверит – зеркала́ завешаны,
накажет пол помыть,
потопчется...
Неловко боком в двери выскользнет.
Всего хорошего.
И вам
всего хорошего.

* * *

Ты обещал показать мне море.
Я очень этого ждала.
Меня лихорадило от нетерпения.
Просыпаясь,
я с тоской облизывала губы,
но они никогда не были солёными.
Жаль, что тебе пришлось умереть для того,
чтобы я увидела тонны воды.
Моё первое море было тёплым и бесконечным,
таким же бесконечным, как небо,
в которое я постоянно вглядываюсь теперь
в поисках твоих следов.
Прошло шесть лет,
но до сих пор,
купаясь в море,
я чувствую стыд и вину.
Я швыряю камни в эту безобидную воду,
вместо того чтобы просить прощения
за то, что я ненавижу море.
За то,
что, если бы мне предложили выбрать между тобой и морем,
я бы выбрала тебя.

* * *

Гиацинты, тюльпаны, анютины глазки –  
каждый год я высаживаю цветы в мае.
Каждый апрель кто-то выдергивает все подчистую,
не со зла, по незнанию, хотят как лучше.
Благими намерениями…
Ничего, я снова приеду, выкопаю ямку,
залью водой, высажу
бархатцы, петуньи, все те же анютины глазки,
присыплю землей, похлопаю сверху, полью и уеду.
Зачем эти три сотни километров между нами?
Я посадила яблоню, я посадила лиственницу,
я посажу дуб, я посажу кедр, я посажу березу…
Уместить бы все это на двух квадратных метрах.
Георгины, гортензии, лютики, васильки –
сколько цветов у нас впереди?
А хочешь, я посажу тебе землянику,
крупнее и слаще которой не будет?

Алфавитный указатель

А я по ночам не так чтобы очень сплю
Александра Сергеевна выйдет в пробел окна
Бадья с водой – паук ползёт по краю
Байкал. Паром
Белый кит, не раскачивай этот плот
В глазах электричка последних надежд
В карманы, как можно глубже
В нашем городе снова снег
В непонятном волшебном саду я сидела и пела
В эту долгую зиму потери настолько привычны
Вот мальчик-будда кормит голубей
Вот мы с тобой – как кофе с молоком
Вот так и пишется – на изломе
Времени горькое темноводье
Гиацинты, тюльпаны, анютины глазки
Гололёд и туман, как синонимы слова «коварство»
Девочки-ангелы – платья просты и строги́
Детство юркою ящеркой выскользнет прямо из рук
Дрожанье рук и чёрных глаз горение
Жизнь короче на три трамвая
Зайдёт, присядет у окошечка
Здесь столько неба, что в окно
Зима говорит: «Февраль»
И вот сидим под деревом. К стволу
Из слов, как из кромешного песка
Когда «жить» подменяется словом «ждать»  
Когда август, солнце в небесной мгле
Когда весны осталась треть
Когда во мне утихнет боль и серым зайчиком ускачет
Когда мы крепко засыпали
Когда темно, слова уходят в ствол
Кормлю стихи с ладони, боюсь спугнуть
Крестики, цветочки, люди
Любовь моя, есть тысячи причин
Мама, что делать-то, я горю
Мне кровным братом сделался вокзал
Мне снилось, ты целуешься с другой
Мне странный мир является во сне
Мне, наверное, вечно стоять на причале
Мой панцирь стал мне мал
Море, соль лазурных волн
Муж – не вредитель, груши полюбивший
На скамейке промокнуть брошенным зайцем до нитки
На хлеб намазываю масло
Не объяснить треклятым небесам
Не терзайся, не мешкай, не жди, как другие истцы
Нет сентября, нет жёлтых листьев
Ничего от меня не осталось
Ночь опустилась тихо и легко
Парение листвы и яблок звон
Пересчитываю песчинки
По серой улице постукивать домой
Пожух сентябрь, простыли переулки
После пожара в подвале соседнего дома
Рассудок призываю на подмогу
Сегодня осень – время нелюбви
Семья – краеугольный камень
Сколько слов о тебе останется в моём горле
Сколько сыпаться снегу, сколько дождям литься
Смерть смотрит искоса, дурачится, как будто
Смотрела на тебя через огонь
Спокойной ночи, серый волк
Съешь яблоко
Сюда не доходят ни поезда, ни автобусы
Так попадаются мотыльки
Так странно в городе без тебя
Там где Волга лениво ворочалась с боку на бок
Там, где лето уносит тебя во мглу
Тонким прутиком по лицу
Традиции живут из года в год
Тщательно протираю пальцы спиртом
Ты обещал показать мне море
Укрой меня за пазухой, Христос
Утром проснусь и расплачусь – не успокоиться  
Фонарь – подъездное светило
Цвела сирень, июнь был сочен
Что я такое? Ветер по щекам
Штопором в голову сны и встречи
Щекочет горло мотылёк
Эти длинные белые пальцы подобием трав
Это город-мираж, это замок в бескрайней пустыне
Я в пику прочей детворе
Я выпущу тебя из виду
Я для тебя танцую, кукловод
Я тебя отпустила, а ты не рад
Я умерла. Давно и без возврата